Цивилизация
В декабре 1956 года известный ленинградский филолог Ефим Эткинд решил порвать отношения с другим известным ленинградским филологом Александром Дымшицем в связи с тем, что тот присоединился к кампании травли Владимира Дудинцева за роман «Не хлебом единым». Но Дымшицу было что ответить. «Поглядите на те два фонаря, – сказал он Эткинду. – На одном из них будете висеть вы, на другом я – если мы будем раскачивать стихию… Только твердая власть может защитить нас от ярости народных масс». Фактически литературный критик, всегда следовавший за любым прихотливым изгибом линии партии, повторил на свой лад слова Михаила Гершензона в «Вехах» о власти, «которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».
Как и любой привластный критик тех лет, например, Анатолий Тарасенков, Дымшиц знал и любил выдающихся писателей и поэтов XX века. Тарасенков обожал Бориса Пастернака, но и травил его, когда надо было. В 1957-м Дымшиц сообщал публике, что «проявление ревизионизма в нашей среде сказывается в прославлении Хлебникова, Цветаевой и Мандельштама», но в 1973-м году он же сделал все возможное, чтобы том Осипа Мандельштама в большой «синей» серии «Библиотеки поэта» увидел свет. Том, истерзанный, с исключенными стихотворениями, с изощренно-советским длиннющим предисловием Дымшица, словно бы извиняющимся за то, что столь противоречивую фигуру печатают в столь престижной серии. Но, пусть и обрезанное, собрание стихов Мандельштама впервые в с 1928 года увидело свет официально, а не в самиздатском переплете на папиросной бумаге.
Мандельштаму – 130 лет. «Мы живем, под собою не чуя» страны превратилось в мем, применимый и к нашим временам. Проблем с его изданием нет. Больше проблем с чтением Мандельштама и пониманием тех культурных слоев, десятки которых скрыты в каждой его строфе.
В начале 1970-х Дымшиц снова разругался с Эткиндом в связи со статьей в «Вопросах литературы», где критик как бы легализовал некоторые тезисы предисловия к еще не вышедшему тому Мандельштама. Смысл резкой отповеди придворного критика либеральному критику, чья позиция становилась все более открытой и в результате привела к вынужденной эмиграции, сводился к тому, что да, я, Дымшиц, положил свою репутацию на алтарь официального издания Мандельштама. Да, извратил смысл и подтекст антисталинских стихов, выдав их за антиимпериалистические, но книга-то выйдет в свет.
Логика в этих рассуждениях, хотя и несколько специфическая, была. Решение об издании тома Мандельштама было принято секретариатом правления Союза писателей в… 1960 году. Впервые собрание стихов попало в издательский план в 1961-м. Менялись авторы предисловий. Сменился за десятилетие куратор большой серии «Библиотеки поэта» – от пугливого до запуганного. Был готов макет, вычитывалась корректура – 1966-й, 1967-й, 1968-й… Уже вышла в издательстве «Искусство» книжечка с эссе «Разговор о Данте» Мандельштама, а решения о публикации тома все не было.
В 1971-м проверенный и закаленный временем Дымшиц написал предисловие, но и его возили туда-сюда по инстанциям еще два года. Поднаторевший в номенклатурных боях критик использовал тяжелую артиллерию: написал письмо одному из лидеров ультраконсервативного писательского крыла Николаю Грибачеву: «Как Вы, разумеется, понимаете, я не апологет всего в поэзии Мандельштама, но убеждён, что надо вырвать его наследство из грязных лап разных глебов струве, борисов филипповых, иваров ивасков, М-м Мандельштам (стервы и фурии, которая уничтожила рукописи ряда стихов мужа на советские темы и написанных с решительно революционных позиций) и т.п. негодяев». Письмо про «грязные лапы» – безошибочный прием – было датировано 29 сентября 1973 года, а том был сдан в набор уже 18 октября, практически спустя две недели. Вот что значит тонкий номенклатурный ход с попаданием в правильный нерв. Чтобы уязвить «стерву и фурию», чьи мемуары Александр Твардовский ставил выше стихов Мандельштама, «стерву и фурию», чей труп кагэбэшники взяли под арест спустя семь лет после выхода тома «Библиотеки поэта» и выдали только в день похорон, Грибачев мог взяться и за продвижение в печать стихов убитого советской властью гения.
Мандельштам был издан тиражом 15 тысяч экземпляров. За самым тонким томиком в истории «Библиотеки поэта» охотились. Его перекупали, размножали. Он был самым востребованным и потому скандальным в серии. Что было лучше – по Максимилиану Волошину, «при жизни быть не книгой, а тетрадкой», или синим томом с предисловием, врущим, но полным сдерживаемого из последних сил восторга критика? Лично я помню Мандельштама наизусть в последовательности стихов синего тома Дымшица-Харджиева (составителя и автора примечаний), а уже затем стали попадать в руки – временно! – тома в синих, зеленых, бордовых самизатовских переплетах.
Так неистовые адепты власти обманывали эту власть – свойство, характерное для советского времени, и, пожалуй, утраченное сейчас: собственную самоцензуру иным сегодня труднее преодолевать, чем в ту глухую эпоху цензуру.
Тогда все созревало долго, но верно. Запрещенные в 1960-е дневники Константина Симонова 1941 года увидели свет в, казалось бы, совсем уж немой период – тоже в начале 1970-х. А «научившая женщин говорить» Анна Ахматова появилась в «синей» серии в 1976-м – вдвое толще обструганного Мандельштама и стандартным для «Библиотеки поэта» тиражом 40 тысяч. Особенно впечатляюще смотрится на полке том одновременно вышедшего с Мандельштамом «синего» Самуила Маршака – он толще худенького Осипа Эмильевича в три, если не в четыре раза.
Чего боялись-то? Обожглись в 1965-м на Борисе Пастернаке (вдвое толще Мандельштама и тиражом 40 тысяч!), предисловие к которому написал Андрей Синявский, в том же году и арестованный? Обожглись так, что даже верноподданный Дымшиц был вынужден уже открыто ругаться с редактором серии Федором Приймой. Или «стерва и фурия», носатая старуха, для КГБ страшнее диссидентов, мешала? Или «власть отвратительна, как руки брадобрея» в глубине души оценивалась не как отповедь фашистскому режиму Муссолини, а как эмоциональная оценка другой – родной власти.
В Европе холодно. В Италии темно.
Власть отвратительна, как руки брадобрея.
О, если бы распахнуть, да как нельзя скорее,
На Адриатику широкое окно.
Где том Мандельштама ни откроешь – везде что-нибудь да не то, как бы Дымшиц ни старался оправдать своего подзащитного. Хотя адвокатская миссия и удалась – Мандельштам был условно-досрочно освобожден из-под запрета. И до конца 1980-х оставался ограниченно доступен лишь в этом «синем» томе – как в ссылке. Только уже не при жизни, а postmortem.
Мандельштам жил в стране, где, как он сам говорил с гордостью, «за поэзию убивают». Множество людей в Советском Союзе не знали о нем ничего, но те, кто знали или хотели знать, видели в нем и политический символ, и – справедливо – политического мученика. Что отразилось даже и в нашей эпохе: недаром преследуется и шельмуется проект «Последний адрес». Одной из первых табличек проекта стал памятный знак Мандельштаму – на торце дома, который примыкал к снесенному зданию в Нащокинском переулке, где поэт полгода жил и был арестован в 1934-м. Дальше были только ссылка, этап, лагерь, смерть. И реабилитация в 1956-м, как у множества людей с такой же судьбой.
Есть и некоторый вызов в недавней инициативе – появлении памятной таблички с двумя профилями – Осипа и Надежды – на вокзале в Екатеринбурге. В самой, так сказать, гуще народной жизни. Еще одно напоминание. А профили этих двух людей – сами по себе вызывающие…
И еще – страх перед масштабом поэта. Или уважение к этому масштабу – непостижимому. Как, согласно одной легенде, Сталин оставил в покое Пастернака, потому что считал его «небожителем», так и согласно другой легенде, точнее, одной из версий реального события – звонка Сталина Борису Леонидовичу – спрашивал о Мандельштаме: «Но ведь он мастер, мастер?». «Мы живем, под собою не чуя страны» действительно, по точному определению того же Пастернака, было актом самоубийства. Но это был акт мастера, и смерть его была отложена самим диктатором, и даже условия ссылки изменены. По масштабу поэта был и ответ тирана, что, впрочем, не уберегло его от гибели.
Меньше всего Мандельштам похож на символ или знамя. Но таким уж его сделала эпоха, точнее, эпохи. Та, что его убила. Та, которая длилась после его гибели, пока была жива Надежда Мандельштам, и та, которая означала его переоткрытие. За поэзию, казалось бы, теперь не преследуют. Но представим себе поэтический пост в интернете с некоторыми стихами Мандельштама – злыми, запальчивыми, ироничными, полными подтекстов и в то же время называния вещей своими именами. И примерим его к нашему времени.
Эпоха Мандельштама не окончена.
