Забытый ребенок

Недавно журналист Катерина Гордеева рассказала историю пятилетней девочки, которая никогда не покидала частной клиники на территории перинатального центра, где была оставлена своей матерью и другими родственниками. Родители решили: девочка больна, причем больна неизлечимо.

…Если вы любите серванты и книжные шкафы из темных пород дерева (и еще книги, книги в темных бордовых переплетах с тусклыми золотыми корешками), если питаете слабость к глубоким креслам, как доктор Зло, к оранжевым абажурам, тесным комнатам, заставленным мягкой мебелью, или если в детстве вы любили прятаться под столом, завесив его одеялом и навалив туда подушек («это пещера, мама, мы в пещере!») — знайте: это в вас говорит ваш давнишний предок, маленький позвоночный зверек, еще не млекопитающее, но уже и не совсем рептилия. Амфибия. Какой-нибудь тиктаалик, родившийся и умерший в девоне. Который выбрался из воды и устроился на ночлег в пне исполинской сигиллярии.

ИКЕА, конечно, борется с этой нашей рептильной подкоркой из последних сил: все белое, светлое, все гладкий праздник — но под уютом мы все равно будем признавать только плед и вместительный шкаф. Вечное дупло. Мы еще не родились, нам надо отдохнуть в этой темной норке.

И поэтому девушка, пишущая, что она любит встречать зимний вечер в уютном кресле, завернувшись в плед и с чашечкой ароматного какао, — это не совсем девушка, а древняя полуящерица. Хотя — кто ж теперь пишет такие глупости про уютный плед и какао? Все давно осмеяно, и наше полурептильное-полузвериное естество уползло под общий смех на периферию интернет-жизни, в какие-нибудь девонские девичьи богом забытые дневнички на Одноклассниках или в Миртесен.

Но маленький забытый ребенок все стоит и стоит, и машет нам из гигантских папоротников. «Вспомните меня, заберите из дикого детского сада!» Хотя какое там «стоит»? Свернулся калачиком где-нибудь в дупле и спит.

Итак, недавно журналист Катерина Гордеева рассказала историю пятилетней девочки, которая никогда не покидала частной клиники на территории перинатального центра, где была оставлена своей матерью и другими родственниками. У девочки нет части мозга, нет части почки (по словам матери, хотя врачи утверждают, что девочка совершенно здорова): по утверждению матери, девочка родилась на двадцать третьей неделе (поэтому все органы уже заложены, но не могут выполнять свои функции). По утверждениям врачей, девочка родилась на 25-26-й неделе беременности и хотя весила меньше килограмма, но все у нее с органами в порядке.

В течение пяти лет родители оплачивают ее пребывание в клинике, что обходится семье примерно в миллион рублей в месяц, но забирать ее не собираются.

Когда больница пустеет, персонал отправляется домой, из палаты стационара на третьем этаже выходит пятилетняя С., «спускается по лестнице, держа за руку няню, и садится в детском уголке у регистратуры играть с игрушками, с которыми целый день до нее, ожидая приема врача, возились захворавшие дети».

У С. есть пластиковая доска с цветным маркером, есть кубики, еще есть детский розовый стул, салатовый стол. У нее есть игрушечный пони. Как пишет журналистка: «Она знает, что на свете есть коты, собаки, лошади, лес, море, трамвай и даже метро, но ничего этого своими глазами не видела. Самое дальнее расстояние ее путешествий — от крыльца клиники до КПП со шлагбаумом, это метров триста».

Я читаю об этом и вспоминаю историю дочери Цветаевой. (Мы не знаем, чем руководствуется семья сегодняшней девочки, не забирая дочь из клиники. Эта параллель сейчас даже не в осуждение, я просто почему-то сразу вспомнил).

Вторая дочь Марины Цветаевой родилась ребенком слабым и нездоровым. Эта болезненность очень пугала Цветаеву.

«История Ирининой жизни и смерти», — писала Марина Ивановна в своих записных книжках: «На одного маленького ребенка в мире не хватило любви». Все помнят эту историю: в 1919 году, когда Сергей Эфрон на фронте гражданской войны и скоро эмигрирует за границу, Марина Цветаева сдает двух дочерей в приют. И получает оттуда письма: ее двухлетняя дочь кричит от голода. Марина Ивановна записывает тогда в дневнике: «Ирина, которая при мне никогда не смела пикнуть. Узнаю ее гнусность».

Ирина умирает, Ариадна, видимо, по клубку, данному именем, на свет возвращается.

Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были — по одной на каждую —
Две головки мне дарованы.

Но обеими — зажатыми —
Яростными — как могла! —
Старшую у тьмы выхватывая —
Младшей не уберегла.

Две руки — ласкать — разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки — и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.

Светлая — на шейке тоненькой —
Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем не понято,
Что дитя мое в земле.

На похороны упущенной Ирины Цветаева так и не пришла.

«Чудовищно? — Да, со стороны. Но Бог, видящий мое сердце, знает, что я не от равнодушия не поехала тогда в приют проститься с ней, а от того, что не могла».

... Ребенок стоит в девонском лесу, на самой опушке (да и какой там лес? – ни елок, ни сосен, ни берез: одни папоротники да гигантские хвощи) и смотрит на игрушечного пони. Которого даже в природе еще нет.

Ребенок не знает, когда за ним придут. И придут ли.

Есть много историй, как оставляли детей в роддомах или как забывают уже подросших детей в детсаду. Не по злобе, по раздолбайству. Отец подумал, что заберет мать, мать — что отец. Отец вернулся с работы, мать спрашивает: «Где ребенок?» «Какой ребенок?» Гоголевская немая сцена.

Нет смысла никого осуждать. Что мы знаем о той семье девочки, которую уже пять лет держат в больнице? Пишут, теперь мать сама заболела. Да и вообще чужая душа — потемки.

Но закончить хочется все-таки на другом. Не на темном дупле, а чем-нибудь светлым. (Мы же теперь дети ИКЕИ, нам неуютно в тяжелых креслах, в скользящих подушках, в помпезных портьерах.)

Моя знакомая недавно рассказала, как двадцать семь лет назад пережила свой первый наркотический опыт. (Не пугайтесь. Это было в больнице. В родильном покое.)

Она висела на потолке и видела себя же — плоскую, как бы вырезанную из картона. На картонку была надета застиранная больничная рубашка в незабудках. Летала моя знакомая очень легко: живота уже ни у кого не было — ни у той, под потолком, ни у той, лежащей в виде картонки в незабудковой больничной рубашке.

За вечно сиротским больничным окном (мы, все там когда-либо лежавшие, помним: окна там всегда сиротские, даром что большие) висело безнадежное гнусное молочное московское небо.

Роженица хотела полететь к главврачу и потребовать своего ребенка обратно. И даже уже стала подлетать к выходу.

(Дальше пусть уже — открытым звуком, без всякой косвенной речи).

«... Но тут в родзале басом закричала женщина, это был крик не боли, но возмущения, как будто у нее украли чемодан и она требовала «Держи вора». «Ой, доктор, да что ж это такое-то! Я не знала! Мне не говорили! Ой, кошмар, кошмар!» — и я обнаружила себя внизу, на месте картонной, в незабудках, со вздыбленным животом, из которого уже пробиралась на свет, пыхтя, бранясь и пихаясь, золотоволосая девочка».

... Золотоволосая девочка вышла из девонского леса, и без всяких стихов, и без всякого одного миллиона рублей в месяц ее больше никуда от себя не отпускали.