Цивилизация
Была такая песенка у Камбуровой, в поздние советские годы, – «Чарли Чаплин», на стихи Мандельштама. Но то, что в песне звучит органично (там же музыка важна, театральность, интонация, да и текст не полностью), в поэтическом тексте смотрится странно.
Текст у Мандельштама как будто недорожденный. Недожеванный.
Такое ощущение, что это черновик. (Или он искал новую форму, но не до конца еще понял, что ищет?)
Чарли Чаплин вышел из кино.
Две подметки, заячья губа,
две гляделки, полные чернил
и прекрасных удивленных сил.
Чарли Чаплин – заячья губа,
две подметки – жалкая судьба.
Как-то мы живем неладно все – чужие, чужие.
Это самое начало текста, в дальнейшем ритмическая странность повторится, и не только со словом «чужие». Например, со словами «и даже знаменит» (опять торчат, как вставная челюсть).
Но что нам до будущего? (Во многих изданиях текст печатается иначе, чем здесь, но там и так какая-то путаница с заглавными буквами в начале строк, поэтому я сознательно выпрямляю текст.) Мы ведь уже со второй строфы не знаем, что с этой корявой строчкой делать. «Чужие, чужие» как будто виснет в воздухе. Композитор Дашкевич, автор музыки, это чувствует и просто добавляет: Чарли Чаплин.
Две подметки – жалкая судьба.
Как-то мы живем неладно все –
Чужие, чужие, Чарли Чаплин.
И все становится на место. Но так ли хотел сам Мандельштам?
Все стихотворения 1937 года (а стихотворение или его набросок про Чарли Чаплина помечено началом июня 1937) вполне классичны в просодии: там нет этих разрывов текста и интонации, нет этих подвешенных слов. Ни текст «На меня нацелилась груша и черемуха» (4 мая 1937-го), ни «Я около Кольцова, как сокол, закольцован» (9 января 1937-го), ни одно другое стихотворение не рассыпается у нас на глазах, как чаплинское. Нигде строчки не прыгают и не ломаются, как здесь. То ли действительно черновик, и публикатор просто перенес все, что увидел в рукописи, то ли уже начало рассыпаться сознание самого Мандельштама, а потом взбодрило само себе и ненадолго успокоилось.
Оловянный ужас на лице,
Голова не держится совсем.
Ходит сажа, вакса семенит,
И тихонько Чаплин говорит:
Для чего я славен и любим
и даже знаменит?
И ведет его шоссе большое
к чужим, к чужим.
Откуда такая грубая склейка?
Может, потому что Чаплин (а Мандельштам ценил его фильмы, любил смотреть: Чаплин еще проковыляет у него и в стихотворении «Я молю, как жалости и милости») сам как раз и есть этот грубый монтаж? Он настолько груб (слишком широкие штаны, узковатый пиджак, котелок, усики – все это легко нарисовать как шарж), что сразу вываливается на нас с экрана и запоминается.
Он и семенит, как шарж, гибрид, соединение и нагромождение странностей. Его носки разведены так, как всегда, разведены ступни у балерины. Он как будто хочет танцевать, но ковыляет. Он как будто хочет идти вперед, но медлит (так далеко не уйдешь). От этого и смешны все погони полицейского или обидчика за ним: в принципе, догнать-то его не сложно, но почему-то все никак не выходит.
Или та же шляпа: он часто ее приподнимает (характерный, тоже противоречащий самому себе жест, жест-подлог: он вежливо приподнимает котелок и тут же бросает в соперника тортом или «благодарит» за прилетевший бисквит). Приподнимает, но никогда с ней не расстается. Она – вечная. Это как кащеева иголка: лишившись ее, герой лишится себя.
Так Чаплин становится символом.
Нарисуй усики, черную шляпу, лучше круглую, и ты можешь даже не прорисовывать лицо. Ни глаз нет, ни носа. А Чарли Чаплин уже есть.
В «Механическом балете» (фильм Фернана Леже) Чарли Чаплин составляется на наших глазах частями механического кубистского натюрморта. Вот есть фигура, вот есть лицо над фигурой, даже черные густые волосы есть, но мы еще никого не узнаем.
Но тут на третьей картинке условная фигурка поднимает условную плоскую руку с черным котелком (даже не надевая его) – и мы уже узнали: да это же Чаплин!
...Чаплин рассказывал где-то: в одной из гримерок он нашел однажды огромные, не по размеру ему, штаны. И еще узкий жилет. И вдруг ему пришла идея.
«Это все от разных людей», – как бы говорят зрителю штаны и верхняя часть костюма.
«Я составлен из противоречащих друг друга людей, я, в сущности, милый Франкенштейн, я гибрид, я хожу, как балерина, у меня есть черные усики, у меня такие широкие штаны, что кажется, в них ничего нет. И быть не может».
Вы можете себе представить героя Чарли, занимающегося сексом? Я нет.
Только неутоление любви, только тоска и поиск, невозможность счастья, вечная дорога, вылезшая некстати лишняя часть строки (как тросточка, о которую скоро споткнется незадачливый прохожий или антагонист), беспечальная неприкаянность и неунывающее сиротство.
Вы можете себе представить героя Чарли Чаплина окончательно счастливым? Я не могу.
Есть герои, которые всегда одни. У них никогда не будет пары. Ну по крайней мере надолго. Это Буратино, это Шапокляк, это Колобок, это Чарли Чаплин.
Может, и заведет себе Буратино деревянную куклу (или не дай бог Щелкунчика), но быстро надоест ему, и вот он побежал искать на свой нос новые приключения.
Может, и была когда Шапокляк молода, и ухаживал за ней солидный инженер или бухгалтер в фетровой шляпе, но скучно, скучно. И вот она тоже прикупила себе шляпку-таблетку (это же почти котелок, только приплюснутый), очень узкое черное платье с белым рюшем по воротнику, на манжетах и по подолу, завела себе крысу – и адью.
Может, и хотел бы найти Колобок себе какую-нибудь Пышечку. Да не докатился до нее, сгубили его песенки.
Чарли-Чарли, тоскуй о любви, но всегда уходи от нее, как балерина, вывернув мыски, уходи странной походкой, как механическая игрушка. Пройди сквозь нас, приподняв из вежливости котелок, постой рядом с нашей жизнью без всякой выгоды, посочувствуй нам без особой жалости и интереса, ну, может, поплачь – над всеми нами, нашей жизнью и над своей. Но только недолго.
Чарли, Чарли, —
надо рисковать.
Ты совсем
не вовремя раскис.
Котелок твой –
тот же океан,
А Москва так близко, хоть влюбись
в дорогу, дорогу.
И опять этот костыль последней строчки: мы споткнулись об него и упали.
А все смеются.