Цивилизация
«Мальчики для девочек, девочки для мальчиков» Уильяма Сарояна
Издательство «Азбука», перевод с английского В. Бошняка
Главный герой книги Уильяма Сарояна — не самого известного у нас классика американской литературы — некогда слыл талантливым писателем. Сейчас ему под 40, и почти весь роман он силится взяться наконец за работу, но вместо этого пьет, слушает скабрезные анекдоты приятеля-парикмахера и спускает последние гроши на скачках, думая только о том, как бы наскоро подзаработать. Его жена, некогда «компанейская телка», родив двоих детей, превратилась в чудовище, обидчивое, злое и капризное. Старательно поддерживаемый миф о счастливом браке разбился о гендерные страшилки. Все человеческое растворилось в повседневном.
Классическая мещанская трагедия растеряла свой заряд и превратилась в вялотекущую бытовую драму — честную и по-своему даже уютную.
Сароян, надо сказать, как никто умеет полное отсутствие внутреннего содержания обложить бытовыми подробностями, как сладкой ватой. Однако в его книге (отчасти автобиографической) все равно дышится очень тяжело. Условно-богемный антураж утомляет, а абсолютная неспособность героев к разговору, подпитываемая только мелочными переживаниями, заставляет поскорее отвернуться от них. Порой из утомительной бытовухи прорывается практически Хармс: «— Ты знаешь, что мне тут подумалось. Я понял, как нам огрести столько денег, сколько нам нужно. Мы можем продать детей. — Ты меня любишь?». Наблюдать за ними неловко, как за ссорящимися родителями. Их речь, льющаяся только для того, чтобы заполнять собой пустоту, очень скоро выдыхается. Однако у Сарояна теснота отношений не травмирует, как у Чехова, а вызывает почти такую же болезненную привязанность, какую испытывают друг к другу его герои.
«Альфред Хичкок» Питера Акройда
Издательство «Колибри», перевод с английского Ю. Гольдберга
С конвейера по производству биографий под названием «Питер Акройд» уже сошли книги про Шекспира, Тернера, Ньютона и Диккенса, а также монументальный труд про Лондон. Каждая из них так или иначе балансирует между вдумчивым мейнстримом и чистым визионерством. «Хичкок» тоже получился настолько «акройдовским», что повествование про кинотеатры, лужи и магазинчики Лондона захватывает больше, чем собственно история режиссера.
Особо не вживаясь в биографический материал, Акройд работает с тем, что ему близко, — с контекстом.^^^
Он возвращает Лондону, в котором живет Хичкок, цвет, запах и вкус, но совершенно забывает о своем герое, не брезгуя даже психоаналитическими подтасовками вроде сюсюкающей тетушки, которая когда-то напугала младенца Хичкока, и патологической нелюбовью к детям уже взрослого режиссера. В результате вышла книга для тех, кто, может, и посмотрел «Психо» и «Головокружение», но диалоги «Хичкок/Трюффо» никогда не открывал. То есть в меру подробная, но не претендующая ни на глобальное осмысление «жизни и творчества», ни на киноведческий анализ история «закомплексованного толстяка, склонного к жестоким розыгрышам».
«Обратный адрес» Александра Гениса
Издательство АСТ, Редакция Елены Шубиной
Прозу Александра Гениса, американского писателя и публициста, как правило, трудно разглядеть под слоем «литературности». Свойственная ей легкость слова и мысли вынуждает воспринимать его разве что как автора декоративных безделок — будь то попытка свежим взглядом посмотреть на школьную программу по литературе («Родная речь», написанная вместе с критиком Петром Вайлем) или русскую живопись («Фантики»). Муки «ностальгии по чужому прошлому», описанные в другом его сборнике — «Космополите», заставляют его громоздить декорации, в которых все человеческое неумолимо растворяется в культурном.
Но на этот раз Генис наконец обратился к собственному прошлому — и не прогадал.
Изменившаяся система координат вернула его прозе житейское измерение: «Страна жила вождями, мы — соседками. Каждая их них составляла эпоху и отравляла ее». Облегченный до предела жанр мемуаров слился с интеллигентской болтовней, которая без зазрения совести соединяет рассказы о борщах, вождях и литературе. Собирая свой мир, как пазл, Генис вписывает в него Еврейский базар и рижскую школу, Бродского и Битова, Рязань и Нью-Йорк, не растеряв при этом своего фирменного изящества.
Пол Мейсон. «Посткапитализм. Путеводитель по нашему будущему»
Издательство Ad Marginem, перевод А. Дунаева
Неолиберальный порядок провалился. Капитализм утратил способность адаптироваться к технологическим изменениям и больше не может угнаться за прогрессом. Пол Мейсон, британский журналист и писатель, в своей книге предлагает хронику разложения мирового рынка. Из плюсов — подробный разбор пока едва уловимых изменений в отношении к труду и свободному времени, работе и зарплате.
Из минусов — откровенность инструкции к телевизору, с которой Мейсон отвечает на вопрос, что делать после рынка: подавить крупный финансовый капитал, отказаться от бюджетной экономии, создавать высокооплачиваемые рабочие места.
Новую систему, которую он называет посткапитализмом, должны коллективно создать государство, рынок и горизонтальные «совместные производства» вроде «Википедии, существующие вне всяких рыночных иерархий. Его книга, одинаково исключающая и левый, и правый путь, в результате, конечно, ломает ощущение безальтернативности, но отдает научной фантастикой больше, чем хотелось бы.
«Шум времени» Джулиана Барнса
Издательство «Азбука-Аттикус», перевод Е. Петровой
«Шум времени» одного из главных британских прозаиков Джулиана Барнса («Предчувствие конца», «Попугай Флобера»), посвященный Дмитрию Шостаковичу, выглядит как оммаж к 110-летию композитора. Он представляет собой сборную солянку клише «интеллигентской» литературы, текст, записанный как будто с чужого голоса (что неудивительно для Барнса, за которым давно закрепилась репутация изумительного стилиста). Это три воображаемых диалога Шостаковича с демонизированной «Властью», выцеженных во многом из «Свидетельства» Соломона Волкова, которому композитор предположительно надиктовал мемуары.
Барнса, конечно, едва ли можно назвать равнодушным регистратором событий чужой жизни или реконструктором исторической правды.
Он рассказывает про Сталина, Хрущева и преступный режим, вьющий веревки из творца, вынужденного метаться от одного морального компромисса к другому, порой не очень опрятно, часто слишком общо и в лоб. Однако фобии ушедшей тоталитарной эпохи все равно актуализируются в тексте, прорываются в настоящее, благодаря чему, пожалуй, книга и гремит до сих пор в Великобритании. Барнс хотел сделать слепок с советского интеллигентского сознания, в котором духовность, трусость и власть сплетаются, чтобы породить именно такого героя, как Шостакович, — мятущегося и слабого, подавленного режимом. И в принципе, у него получилось.
